Губин Валерий Дмитриевич - Другая Жизнь
Валерий Дмитриевич ГУБИН
ДРУГАЯ ЖИЗНЬ
Фантастический рассказ
Нужно было ехать, а я все никак не мог решиться, больно тягостным
казалось мне предстоящее объяснение. Основная масса дачников схлынула,
электрички отходили полупустыми, а я все прогуливался по перрону, курил,
заходил в буфет и, отстояв небольшую очередь, пил кофе, потом снова ходил
взад-вперед. Наконец решив, что позднее приезжать просто неудобно, я
прыгнул в уже закрывающиеся двери вагона, и он, плавно набирая ход, понес
меня из моря огней в беспросветную загородную темень.
Я смотрел в окно, видел там только свое собственное отражение -
зыбкое, расплывающееся, иногда совсем стираемое фонарем снаружи, - и в
сотый раз повторял про себя все те доводы и аргументы, которые хотел
выложить в нашем последнем объяснении. И про то, что я устал, и про то,
что наша совместная жизнь не приносит нам больше радости и не служит
защитой от внешнего хаоса, и про то, что мне уже поздно менять свой
характер и приспосабливаться к ее капризам. Правда, временами я вдруг
смущенно чувствовал, что все это не так, все это на поверхности, а
настоящая причина нашего разлада гораздо глубже. Я продолжал ее любить,
только теперь к этому все чаще примешивалось острое чувство жалости к ее
болезненности, хрупкости, все время угнетали мысли о том, что совсем скоро
она будет пожилой женщиной, будет еще чаще болеть, еще больше мучиться,
поблекнет и станет рано или поздно похожа на свою мать - высохшую
костлявую старуху с лошадиным лицом. А меня будет грызть и уже грызет
тоска от сознания моего бессилия, от невозможности остановить время,
которое разрушает красоту и пожирает почти все наши надежды. Но нет, и
это, видимо, все не то, не самое главное.
Один раз мы уже объяснились, довольно спокойно, и решили расстаться,
даже расстались - она пока жила на даче, а я в городе. Но вот она снова
попросила приехать, и я поехал, мне было тревожно и неприятно - опять
нужно будет говорить какие-то серьезные слова, очень много слов, целую
паутину надо вязать, и есть опасность самому в ней запутаться.
Уже подходя к калитке, я увидел два светящихся окна на втором этаже,
и тут всплыла ясная отчетливая мысль, но такая гнетущая, такая тяжелая,
что я даже ухватился за планки забора, как будто мог упасть, - мысль о
невозможности счастья. Я вдруг понял, что именно это и было последней, до
сих пор неосознаваемой, причиной моего ухода. Я не просто понял, а
почувствовал всем своим существом эту невозможность. "На свете счастья
нет", - может быть, Пушкин находился в таком же состоянии, когда писал эти
строки. Но почему оно невозможно, откуда такая уверенность - я не мог
объяснить. И еще сильнее вцепился в забор, потому что дом с двумя
освещенными окнами вдруг вздрогнул, повернулся, надвинулся всей массой.
Померк свет, а потом плотная, обволакивающая тишина опустилась на меня.
Осторожно, боясь вспугнуть ее, я открыл глаза и посмотрел на
огромный, во всю стену отсека экран. Ничего не изменилось - по-прежнему
четыре звезды, словно в очередь, выстроились слева, правда, вторая стала
немного ярче и слегка затмевала свою ближайшую соседку. А справа вот уже
шестой год тянется унылая, вытянутая кишкой разряженная туманность,
разбросавшая часть своих звезд прямо на нашем пути. И еще, все на том же
градусе, всегда на том же месте экрана слабое, еле видимое мерцание. Это
не звезда - это дюзы нашего ведущего корабля, он идет в нескольких тысячах
километров впереди нас, и мы словно в связке несемся в
